Мы - истребители - Страница 17

— Скорее уж доковылять.

Девушка встала, привела себя в порядок и, подхватив поднос, направилась к двери, когда я окликнул ее:

— После концерта приходи, я тебе персонально спою.

— Хорошо! — взошло солнышко от ее улыбки.

Не знаю, почему я влюбился в нее. Говорят, что многие раненые влюбляются в своих сиделок, медсестер и врачей женского пола. Уж не знаю, как называется эта болезнь, может, и у меня то же самое? Главное — это то, что все меня устраивало. Дарья будет прекрасной женой, и этим все сказано. Может, мы несколько поторопили события, но идет война и мне бы хотелось, если со мной что-нибудь случится, чтобы все, что я заработал за эти месяцы, отошло к родному человеку, а Дашу я уже считал своей частичкой, половинкой.

Проблем с Мариной Лютиковой не было — письма я получал не только от своих фанатов и поклонников, но и однополчан. Никитин пошел на повышение, и полком сейчас командовал новый командир, майор Рощин, вот с ним она и жила. Никифоров писал, что у них была любовь с первого взгляда. Что ж, может быть, в такую любовь я верил, с Дарьей было то же самое. Может, это как-то по-детски получилось — влюбилась она в мою фотографию, в самую первую, где я стою весь в бинтах на крыле самолета после жаркого боя с двумя «мессерами». Обиды от расставания не было. Облегчение — да, а обиды нет. Кольнуло только жало совести, что первым не отправил письмо, а узнал все от нашего полкового особиста. Да и, честно говоря, отношения наши с Лютиковой были скорее дружескими, никакой любовью там и не пахло.

Вечером после процедур направился в большой зал. Раньше в нём было складское помещение, которое переоборудовали в огромную общую палату, именно тут в последнюю неделю я устраивал свои концерты, которые пользовались все большим и большим успехом. Все ходячие и неходячие старались поприсутствовать на них, палату, бывало, забивали до упора. Местные, хозяева этого импровизированного зала, уступали другим раненым места, поджимая ноги или отодвигаясь, чтобы они могли сесть.

Трибуной был большой стол, на котором я с трудом помещался. За то время, что находился в госпитале, понемногу разработал руку, и проблем с игрой, как и пением, уже не было, но создать группу пока не получалось. Нашел только баяниста, который подыгрывал мне на ходу.

— Добрый день, товарищи! — поприветствовал я слушателей. По моим прикидкам, сегодня в палате собралась почти сотня человек.

Обведя взглядом своих почитателей, я на миг замер. В первом ряду на стуле сидел молодой паренек с худым лицом и слегка блеклыми глазами на довольно симпатичном лице. Левая рука была в лубке и висела в косынке. На его больничной пижаме отчетливо выделялась золотая медаль Героя.

Как только его увидел, сомнения отпали, я его знал.

Осторожно спустившись с трибуны с помощью санитара, подхватил костыли и направился к раненому, приветливо улыбаясь на ходу. Все присутствующие, вытянув шеи, наблюдали за нами.

— Привет, я Сева Суворов, — протянул я ему руку.

— Привет, я Сергей Костюченко, — осторожно, чтобы не потревожить раны, мы скрепили знакомство рукопожатием.

«Сейчас или никогда!»

— Тебе привет от старшего сержанта Серебристого, — сказал я, пристально посмотрев ему в переносицу.

Глаза раненого метнулись, в них отчетливо проступили ужас, паника и мольба. Сомнений не было, я не обознался.

— Н-на! — Мой кулак хуком слева врезался в челюсть этому парню. И быстро, пока меня не успели оттащить от Костюченко, я нанес ещё два мощных удара, продолжая удерживать его правой рукой. Со стоном он начал оседать.

Тут меня схватили за плечи и попытались оторвать от моего противника. Прежде чем они успели это сделать, я схватил медаль Героя и сорвал ее с груди, крикнув:

— Не тобою заслужено, не тебе носить!

Меня оттащили в сторону от подвывающего от боли Костюченко.

— Да отпустите вы меня, — сказал я санитарам.

— Суворов, в чем дело? Что ты творишь? — спросил внезапно откуда-то появившийся Архипов. Посмотрев в сторону раздавшегося голоса, который перекрыл недоумевающий ор в палате, увидел рядом с ним Лавочкина, державшего в руках тубус и с недоумением оглядывающегося.

«Понятно. Конструктора ко мне привел, а тут такое!»

— Могу объяснить, — ответил я, потирая разболевшуюся руку. Бил левой, и хотя рана на ней зажила — иначе не смог бы играть — все равно такая встряска не прошла даром. Рука и бок разболелись.

Архипов оглядел всех собравшихся и понял — лучше, чтобы я сделал это сразу и в присутствии свидетелей. Санитары подняли меня на стол-трибуну и посадили на стул, на котором я обычно играл и пел.

Чтобы потянуть время и собраться с мыслями, привычно вытянул слегка ноющую ногу и, морщась, попеременно потирал правой рукой левую и бок. Нет, план рассказа уже начал формироваться в голове, когда я шел к этой мрази, хотя и сомневался, вдруг обознался, но нет. Он оказался именно тем, о ком я читал и смотрел репортаж в своем времени. Причём перед самой отправкой в свою последнюю поисковою партию. М-да, гнилая история там была.

По телевизору показали интервью одного из ветеранов, орденоносца и Героя Советского Союза майора запаса Костюченко. Он рассказывал про сорок первый год, где заработал награды орден Ленина и медаль «Золотая Звезда». Меня это заинтересовало, и я, бросив собираться на тренировку, сел на диван и с интересом досмотрел передачу до конца. Костюченко рассказывал, как он дрался гитлеровцами, как в одиночку подбил пятнадцать танков, в конце добавив:

«— …а командир орудия струсил. Бежал, подлец. И я… Я!.. В одиночку уничтожил эти танки…»